Директор Государственного литературного музея выступил против ФГОС Ольги Васильевой
Дата публикации: 9 апреля 2018 года в 08:11.
Категория: Общество.
Директор Государственного литературного музея Дмитрий Бак. Фото с сайта "Православие.ru"
«Главный враг классики тот, кто под прикрытием лозунгов о ее «вечности» провоцирует имитационное освоение классических романов», - считает филолог, профессор РГГУ, директор Государственного литературного музея Дмитрий Петрович Бак.
Он тоже включился в обсуждение вопроса о преподавания литературы в в свете разработанного Министерством образования и науки проекта нового Федерального государственного образовательного стандарта (ФГОС)для школ. Свою точку зрения на проблему директор музея высказал в интервью изданию «Православие.ru».
Бюрократическая утопия
– Система образования в России сегодня активно реформируется, интегрируется в международный образовательный процесс. Разрабатываются новые программы, вводятся новые методики обучения. Какие ключевые задачи ставят новые стандарты? В чем их отличие от предыдущих?
– Новое поколение стандартов было принято в 2015 году. Это три стандарта: стандарт начального общего образования, стандарт основного общего образования и среднего общего образования.
Кроме того, в феврале 2016 года были приняты дополнительные изменения в связи с поручением Президента, которое было направлено на более четкое структурирование содержательных компонентов в государственном стандарте. Во-первых, в новом стандарте были выделены три предметные области: русский язык и литература, родной язык и литература и иностранный язык. В каждой предметной области есть свои учебные предметы. Очень важно, что в новом стандарте как отдельные предметы выделяются русский язык и литература, потому что были негативные отклики по поводу их возможного объединения.
Во-вторых, в новом стандарте детализированы требования по результатам, которые касаются двух обязательных предметов: русского языка и математики. Таким образом, содержательные элементы сюда внесены.
В-третьих, была упрощена система обязательных требований к структуре рабочей программы. На Литературном собрании 2014 года, например, было высказано много нареканий по поводу слишком большой отчетности, слишком сложных бюрократических требований к структуре рабочих программ. В новом стандарте эти требования были упрощены и разделены на три сферы: планируемые результаты, содержание и тематическое планирование. Но, по всей вероятности, в этом направлении надо работать и дальше, у многих учителей все равно создается впечатление излишней детализации требований к отчетности.
В прежние годы, будучи заместителем декана историко-филологического факультета РГГУ, я видел, что чем больше мы детализируем параметры, тем сильнее мы обрекаем их на вращение только в бюрократическом круге отчета, на потерю выхода в учебный процесс. Вот, например, в вузовском стандарте образования когда-то были четыре группы учебных предметов. Я много раз спрашивал и педагогов, и студентов: а знают ли они, какую именно дисциплину им сейчас читают: общепрофессиональную или специальную? Не знал никто. То есть это все объединялось в какие-то параметры, показатели, которые складывались в нечто целое только в голове управленца.
Надеяться, что регламентация – панацея от всех бед, что она гарантирует качество, – чистой воды утопия. Здесь действует ложный принцип технологического мышления: нажми кнопку – получи результат. Не получишь. Я распишу, выполню все бюрократические требования. Проверяющий скажет, что все отлично и прекрасно. Но что происходит между мною и учеником? Это лежит в другой сфере.
Архаисты и новаторы, век XXI-й
– Особое значение в новом образовательном стандарте уделяется вариативности в преподавании литературы. Чем, на ваш взгляд, вызвана необходимость внедрения вариативного подхода в образовательный процесс?
– Я бы объединил вопрос о вариативности с проблемой так называемого «золотого списка». В результате многолетней дискуссии четко выделились две позиции. Первая – условно говоря, традиционная. Если ее сформулировать предельно жестко, то получится примерно вот что. В школьном образовании необходим конечный, закрытый, незыблемый список произведений, «золотой канон», который будет гарантировать качество образования и сохранение национальной идентичности гражданина Российской Федерации.
Вторую позицию я бы назвал «модернизационной». Для чего нужна вариативность? Потому что время идет, – отвечают ее сторонники, – количество школьных лет не увеличивается, а история литературы продолжается. И поэтому неизбежно в поле русской классики входят А. Блок, Б. Пастернак, А. Платонов, М. Булгаков и другие авторы XX века, более близкие и понятные нам. Следовательно, говорят модернизаторы, конечного списка быть не может в принципе, ведь каждый дополнительный «новый» текст должен сопровождаться изъятием какого-то «нового» произведения.
Эти две тенденции сегодня сосуществуют, иногда мирно, иногда их сторонники друг с другом резко полемизируют. Что с этим делать? Как всегда – искать платформу общих взглядов, плацдарм для переговоров. По-моему, главное понимать тот факт, что у преподавания классики нет врагов, никто еще не сказал, что он против преподавания Н. Гоголя или Л. Толстого. Самое непродуктивное – нагнетать напряжение, наклеивать ярлыки, надевать на оппонентов личины врагов русской литературы и здравого смысла.
Мне очень близка позиция разработчиков примерной программы общего основного образования, в которой были определены три разных корпуса произведений. Первый корпус произведений включает незыблемые обязательные произведения, где указан и автор, и текст. Второй корпус – содержит имена авторов, а их произведения подлежат выбору – как видим, довольно-таки жесткому, заранее предопределенному. И наконец, третий список авторов, из которого можно выбрать писателя, поэта для дополнительного изучения или домашнего чтения…
Мне кажется, что эта система достаточно гармонична. Ведь многие идеи создания единого для всех «золотого списка» строятся зачастую без учета реальных условий, возможностей его усвоения. То есть без учета количества часов, которые существуют и отведены на изучение литературы в разных классах, без учета изменения статуса классики. Все это обязательно надо учитывать, иначе очень легко впасть в ламентации: дескать, «ну, как это может быть, что в списке нет писателя Эн или романа Икс??».
Консенсус в отборе «золотого канона», на мой взгляд, возможен только в одном случае – если первый, самый жесткий, не подлежащий ни малейшей вариативности уровень списка будет предельно коротким. Надо заранее задать максимальное количество обязательных позиций. Я думаю, авторов должно быть, конечно, не два-три, как в Англии (Чосер, Шекспир, Мильтон), но не более, скажем, 35.
Смоделируем два сценария составления «золотого списка».
Первый сценарий – традиционный. Не будем ограничивать объем «золотого списка», опросим 300 авторитетнейших экспертов. Что возьмем в «золотой список» из Пушкина? Точно «Евгения Онегина», конечно «Капитанскую дочку». А из поэм? Ну, «Медный всадник», к примеру. Пусть на этом сойдутся 100 человек. Но в отсутствие ограничений найдется полторы сотни скептиков, которые скажут: а как же без «Полтавы»? А другие воскликнут: а куда подевались «Цыганы»? это же образцовая романтическая поэма! И это только бури внутри экспертного люда, а что начнется меж представителей «культурной общественности» – страшно представить! А конкретные стихотворения – их ведь еще труднее выбирать! Вся эта бурная полемика уже началась – и не утихает несколько лет. Стороны стараются уличить друг друга в страшных преступлениях: вот там-то и там-то Бунин заменен Маканиным, а Куприн – Славниковой! это диверсия! В доказательство – вот вам совершенно непригодные для детского уха и глаза фрагменты из современных авторов. Как их можно рекомендовать школьнику? Куда смотрят карательные органы? Это бесплодный спор, уважаемые сограждане, пора это понять! Что – привести для ясности парочку совершенно неприемлемых для подрастающего поколения фрагментов из Пушкина? Из Лермонтова?? Все это не составило бы большого труда – но надо ли?
Теперь позвольте представить себе иной сценарий составления «золотого канона», с заранее положенным пределом в 36 (например) неотменяемых позиций авторов. Что получится? А вот что, например:
1. Слово о полку Игореве.
2. Д.И. Фонвизин. Недоросль.
3. В.А. Жуковский. Светлана.
4. А.С. Грибоедов. Горе от ума.
5. А.С. Пушкин. Лирика. Цыганы. Медный всадник. Евгений Онегин. Дубровский. Капитанская дочка.
6. М.Ю. Лермонтов. Лирика. Песня про купца Калашникова. Демон. Мцыри. Герой нашего времени.
7. Н.В. Гоголь. Ревизор. Мертвые души.
8. И.С. Тургенев. Бежин луг. Ася. Отцы и дети.
9. И.А. Гончаров. Обломов.
10. А.Н. Островский. Гроза.
11. Ф.М. Достоевский. Преступление и наказание.
12. Л.Н. Толстой. Детство. Севастопольские рассказы. Война и мир.
13. Н.А. Некрасов. Лирика. Кому на Руси жить хорошо.
14. Ф.И. Тютчев. Лирика.
15. Н.С. Лесков. Сказ о тульском косом Левше… Леди Макбет Мценского уезда. Очарованный странник.
16. М.Е. Салтыков-Щедрин. История одного города.
17. А.П. Чехов. Толстый и тонкий. Смерть чиновника. Душечка. Степь. Каштанка. Студент. Человек в футляре. Крыжовник. Вишневый сад.
18. А.А. Блок. Лирика. Двенадцать.
19. А.А. Ахматова. Лирика.
20. В.В. Маяковский. Лирика. Облако в штанах.
21. М. Горький. Челкаш. На дне.
22. И.А. Бунин. Антоновские яблоки. Господин из Сан-Франциско. Легкое дыхание.
23. А.И. Куприн. Поединок. Гранатовый браслет. Белый пудель.
24. А. Платонов. Сокровенный человек. Ювенильное море.
25. В.В. Набоков. Машенька.
26. М.А. Булгаков. Собачье сердце. Мастер и Маргарита.
27. М.М. Зощенко. Баня. Аристократка. Нервные люди.
28. О.Э. Мандельштам. Лирика.
29. М.И. Цветаева. Лирика.
30. Б.Л. Пастернак. Лирика.
31. С.А. Есенин. Лирика. Анна Снегина.
32. А.Т. Твардовский. Василий Теркин.
33. А.И. Солженицын. Матренин двор. Один день Ивана Денисовича.
34. В.Г. Распутин. Прощание с Матерой.
35. Ю.В. Трифонов. Дом на набережной.
36. И.А. Бродский. Лирика.
Эта своеобразная провокация с моей стороны вызвана к жизни тем, чтобы показать: «золотой канон» существует, он более или менее един, никаких тут нет поводов для битв и взаимных обвинений. Желаем его официально узаконить – нет никаких проблем, чуть подработаем, и дело с концом! В предложенной версии, конечно, нет перечня конкретных стихотворений, нет, увы, вообще Баратынского и Фета, если что – можно добавить! Хотел бы подчеркнуть, что я почти два десятка лет работал учителем в школе, так что это не чистая теория.
Почему нужна вариативность? Потому что у учителя может и должен быть свой вкус. Он лучше может донести до школьника то, что ему больше по душе. Поэтому, я считаю, что вариативность необходима при непременном условии наличия сравнительно краткого неотменяемого списка обязательных произведений. Если же какой-то конкретный (начинающий, провинциальный, сомневающийся в себе и т.д.) учитель не решается на самостоятельный выбор – выход есть: пусть сосредоточится на преподавании произведений из обязательного списка.
Главный вопрос – что мы вообще хотим от школьного образования в области литературы? Если мы видим задачу в формировании навыков понимать произведение, любить его, компетентно анализировать и сохранять интерес к литературе на будущее, это одно. Если мы хотим закачать в человека как можно больше заранее предсказуемых результатов, это совсем другое.
Если сформировать интерес к чтению классики даже на материале «неполного» списка пройденных произведений, то (жизнь велика!) многое прочтется после школы. Если дать весь «золотой список», а в придачу еще и «серебряный», «бронзовый», «железный», но не привить заинтересованной любви к литературе – все будет напрасно, человек получит аттестат и навсегда отложит в сторону книги и электронные «читалки».
Знаете, скажу опять вещь провокационную: я бы точно смог научить десятиклассников любить литературу, даже если бы в первом полугодии медленно и обстоятельно читал бы, скажем, только «Евгения Онегина», а во втором – «Анну Каренину». Они потом прочитали бы «Войну и мир», и «Детство. Отрочество. Юность», и «Смерть Ивана Ильича», и «Преступление наказание», и «Бесов»…
– Еще одна тема горячих дискуссий – роль и доступность литературной классики. Звучат формулировки о вечности и незыблемости классических произведений, а всякий, кто пытается что-то дополнительно объяснить, немедленно объявляется пособником разрушения образования, человеком, который склонен идти на поводу у массовой культуры. И здесь призываю переступить через конфронтационную риторику. У русской классики нет врагов, никто не говорит (подобно Писареву!), что Пушкин навсегда устарел. Классика понятна и доступна и сейчас, но иначе и в иной мере, нежели даже 20–30 лет назад. У меня есть афоризм, рожденный тридцатилетней практикой преподавания литературы: в последние годы XIX век для современных молодых людей как будто бы отодвинулся в прошлое. Он не просто из «прошлого» стал «позапрошлым», а уподобился XVII столетию, даже не XVIII-му. В XVIII-м для всякого культурного человека есть какие-то вехи и ориентиры: Ломоносов, Державин, Сумароков, Кантемир… Как XVII век отдален от людей, принадлежащих к тому поколению, которое ныне бьется за госстандарты и «золотые списки», от поколения школьников отдален век XIX-й, время действия всех классических русских романов. Российская империя в то время – абсолютная монархия, сословное государство. Обе эти реалии далеки от обыденного сознания школьника, и в этом нет ничего стыдного, это нужно заново объяснять. Например, в пояснении нуждается тот простой факт, что дети священника, купца и дворянина имели перед собой заранее предположенную биографию. В советское время основной упор делался на социальном неравенстве, на угнетении крепостных. Это, конечно, важный момент, но сословное деление – это не только неравенство, но и заранее данная дифференциация судеб, для современных людей не очень-то представимая. Кому возбранялось, например, поступать в университет – крестьянам или духовным лицам? Правильно, духовным лицам, а не то, что многие подумали. Перед крестьянами часто стояли социальные барьеры, а не юридические: сдай испытания по латыни и греческому – и добро пожаловать в alma mater! Это удалось осуществить Михаилу Погодину, Александру Никитенко и еще немногим… А вот поповскому сыну (в будущем блестящему литкритику и профессору) Николаю Надеждину путь в университет был заказан: лица духовного звания могли получить «высшее» образование исключительно и только в духовной академии, поэтому Надеждину для поступления в Московский университет понадобилось… выписаться из духовного звания – это была юридическая процедура, сложная и для нас совсем не представимая.
Еще пример необходимости дополнительных разъяснений русской классики. В ней довольно много героев-студентов (нынешних или недавних): Раскольников, Аркадий Кирсанов… Легко предположить, что современный старшеклассник без труда сопоставляет собственные запросы и потребности (среди которых поступление в вуз – одна из самых насущных) с жизненными реалиями героев-студентов. Но ведь университетское образование в XIX веке коренным образом отличается от нынешнего. Во-первых, оно вовсе не так престижно, как сейчас: князья да графы нередко получают домашнее образование, а университет часто остается шансом для людей победнее, включая разночинцев. Во-вторых, как это ни странно, университет не готовит к «работе по специальности». Куда идут выпускники словесных отделений и факультетов? В университете остаются единицы, системы «среднего» образования к середине столетия только-только формируются… Основное занятие людей на гражданской службе – переписывание бумаг, как мы бы сейчас сказали, «делопроизводство» – компьютеров и сканеров нет, все делается вручную, для этого существует целая армия столичных Акакиев Акакиевичей. Гражданские профессиональные занятия в начале столетия практически отсутствуют: лекари, «инженеры» – вот почти весь список. Как с этим свыкнуться?
Еще один пример, последний: судьба женщины. Совершенно незнакомым и чуждым является тот факт, что даже у дворянской женщины до определенного времени нет никакой гражданской карьеры. Она не имеет доступа к высшему образованию (Институт благородных девиц не в счет), ее чины растут только вместе с чинами мужа (титулярная советница … статская советница), больше того, лет с семнадцати до сорока женщина в большинстве случаев практически непрерывно беременна – вот и светская львица Наталья Николаевна Пушкина за семь лет брака «носила под сердцем» пять раз.
Я уже не говорю о том, что герои романов изъясняются на прекрасном, но очень удаленном от современных норм и правил русском языке. Надо ли специально разъяснять значение слов «инвалид», «сообщить»? Разумеется, иначе не только понимание подоплеки происходящих событий ускользнет от школьника, но даже и знание того, что «сообщить» – значит «передать» (письмо, например).
Примеры можно было множить до бесконечности, но главное для всякого здравомыслящего человека, на мой взгляд, очевидно. Русская классика через 150–200 лет после своего создания нуждается в процессе преподавания в дополнительных разъяснениях, что неизбежно ведет к сокращению количества произведений, доступных для освоения школьниками в существующих лимитах учебных часов. Можно было бы сформулировать пожестче. Главный враг классики – не тот, кто ратует за ее вдумчивое, требующее дополнительных временных и интеллектуальных затрат разъяснений, а как раз тот, кто под прикрытием лозунгов о «вечности» классики, ее абсолютной понятности по сути дела провоцирует имитационное, поверхностное освоение классических романов и повестей, ведущее к формированию нелюбви, а то и отвращения к отечественной словесности позапрошлого века.
У времени в плену?
– Как вам кажется, в современной школе объем часов, выделенных на литературу, адекватный? Многие учителя выражают мнение, что проблема с «золотым каноном» связана отчасти с недостаточным вниманием к этому предмету.
– Постараюсь и здесь ответить взвешенно. О недостатке учебного времени говорят преподаватели практически всех предметов. Но главное даже не это – идеального объема все равно ведь невозможно достигнуть, хотя бы потому, что литература продолжается, а корпус произведений, подлежащих изучению, все время увеличивается в объеме. Следовательно, количество часов все же не главная проблема, ее нельзя сравнить по актуальности с уровнем подготовки преподавателей-словесников, например. Дело не в количестве, а в качестве. Мы хотим, чтобы человек получил прививку любви к литературе. А это можно сделать и на малом материале.
Конечно, нельзя в этом контексте избежать разговора о непрямых последствиях введения Единого государственного экзамена. Дело даже не в ЕГЭ как таковом, он ныне совсем не тот, что лет пять-шесть назад, над КИМами идет очень серьезная работа, появляются творческие задания и т.д. Проблема в том, что в условиях господства ЕГЭ как основного критерия поступления в вуз современный школьник уже в начале 11-го класса понимает, куда он пойдет учиться дальше, и его внимание резко переключается на профильные дисциплины. Тут замкнутый круг. Если 11-классник мыслит себя не филологом, не педагогом-словесником, он перестает обращать внимание на уроки литературы, и весь XX век проходит мимо него. Если же наш школьник, наоборот, намерен сдавать ЕГЭ по литературе, то, опять же, он начинает готовиться к сдаче ЕГЭ, а не изучать литературу – судьба литературного XX века при этом так же плачевна, как и в предыдущем случае.
Забытое письмо
– В советское время на вступительных экзаменах в любой вуз писали сочинение. Как вы думаете, может быть, стоит вернуть эту практику хотя бы в гуманитарные вузы? Я слышал от многих преподавателей, что отсутствие вступительного сочинения заранее предопределяет не слишком высокий результат обучения студентов.
– Вы знаете, тут я консерватор. Конечно, сочинение – это письменная беседа. Очень хорошо было бы во всех возможных случаях сохранять в качестве ситуации тестирования и экзаменования устную беседу и ее письменную фиксацию, каковой и является сочинение. Есть страны, Франция например, где умение свободно изложить свои мысли на заданную тему является почти что «национальной идеей» в образовании. Неслучайно само слово «эссе» в его современном значении впервые было произнесено именно французом – Мишелем Монтенем еще в XVI столетии. Название его легендарного трехтомного сочинения («Опыты») как раз и звучит в оригинале как «Эссе». Вот это умение свободно говорить и писать пригодится человеку в любой жизненной ситуации. И в быту, и при устройстве карьеры, и в случае личного либо общественного конфликта надо, прежде всего, уметь себя представить, объяснить собственную позицию…
Но нельзя не сказать о том, что сравнительно недолгий перерыв в школьной практике писания и проверки сочинений оказался по своим последствиям почти фатальным. Сочинение исчезло из привычного обихода, пропали не только навыки создания текстов в жанре сочинения, но и стали неочевидными пути обучения написанию этих текстов. Как учить писать сочинение? Опять потребовать дополнительных часов?? Аналогичным почти фатальным оказался недолгий период реконструкции «Ленинки», то есть Российской государственной библиотеки. Раньше я в начале учебного года обязательно устраивал для студентов экскурсию, они навсегда запоминали, где находится Генеральный каталог, Подсобный фонд гуманитарного зала, Центральная справочная библиотека… А вот после ремонта все это ушло в небытие, привычка к «Википедии» поглотила абсолютно все прежние навыки. Появление доступного по цене браузера привело к коллапсу библиотечной культуры – еще и в этой сфере XIX век стал XVII-м…
Слава Богу, что сочинение в школу вернули, но нельзя не понимать, что мы успели сесть в последний вагон. Для восстановления навыков создания сочинений понадобятся дополнительные серьезные усилия.
По рецепту Великого Инквизитора
– Вопрос вариативности программы многими увязывается с довольно низким уровнем подготовки сегодняшних выпускников педагогических вузов. Есть опасения, и небезосновательные, что, работая по вариативной программе, молодые учителя не смогут разобраться в современной литературной ситуации и будут знакомить своих учеников с произведениями, весьма сомнительными по содержанию, а то и вовсе безнравственными.
– Я знаю эту проблему. И здесь попробуем не упрощать ситуацию и говорить, не впадая в катастрофический тон, не допуская панических интонаций в речах и призывов к поиску врагов.
Первый мой тезис таков: крайне наивным является убеждение в том, что литература автоматически повышает нравственность. Дескать, прочитал, как живут и действуют «хорошие» люди, и сам стал «хорошим». Конечно, литература – это сосредоточие моральных умений, навыков и путей к восприятию мира. Но автоматизма тут никакого нет. К примеру, возьмите роман «Братья Карамазовы». Допустим, вы никогда не были в России, прочитали этот роман и что – вам захочется посетить эту страну? В романе собран целый сонм пороков: тут и богохульство, и гордыня, и цинизм, и стяжательство, и разврат… А чему может научить роман, в центре которого – изображенный с большой симпатией гордец и убийца Григорий Александрович Печорин? Конечно, у каждого из великих писателей есть произведения, не очень пригодные для восприятия неопытным молодым человеком. Да, это верно. Но ведь и бесспорная классика очень сомнительна, если к ней подходить с прямолинейными нравственными мерками. Уж не лучше ли переписать лермонтовский роман так, чтобы центральной фигурой стал Максим Максимыч – человек безукоризненный, дружественный, спокойный, но, увы, гораздо менее важный для читателя по сравнению с Печориным.
Мне крайне не близки попытки блюстителей общественной нравственности специально выискивать у «неблагонадежных» писателей компрометирующие фрагменты и сцены. Подобные вещи есть и у Достоевского, и у Пушкина. Мы что, забыли о существовании «Гавриилиады» и «Сказки о царе Никите…»? Помните недавнюю попытку издать отредактированный текст «Сказки о попе и о работнике его Балде», чтобы избежать недолжных характеристик духовных лиц?
Конечно, многое – почти все! – в школьном преподавании литературы зависит от учителя. Но попытки заранее исключить его просчеты, автоматически обеспечить качественное и неопасное для молодых сердец преподавание нередко напоминают благие намерения Великого Инквизитора из «Братьев Карамазовых». Абсолютно любой текст при наличии некомпетентности педагога может породить нежелательные последствия. Что, электричество не опасно? Конечно, опасно, если пытаться сунуть пальцы в розетку. Не надо запрещать микроволновые печи, надо просто толково объяснить, что они не предназначены для высушивания болонок. Запретить проще всего – и всего неэффективнее.
Все может представлять собой угрозу, но не надо думать, что есть какой-то условный «великий инквизитор», который от всех угроз оградит. Вы помните видение, которое посещает Ивана Карамазова? Его диавольский собеседник утверждает, что проник в его сознание, познал все его тайные преступные замыслы. И знает, как им противостоять.
Что говорит Великий Инквизитор Спасителю? Что Он больше не нужен, поскольку Его учение основано на свободе. Инквизитор лучше знает, как беспроигрышно реализовать великое учение: надо упразднить свободу, и дело с концом.
Вот почему я считаю крайне утопичной попытку достигнуть гарантии качественного образования путем строгостей и запретов – это дело гораздо тоньше, чем очевидный ответ на вопрос: что такое хорошо, и что такое плохо?
Есть еще один аспект проблемы. Мы живем в информационном обществе, которое само по себе провоцирует изначально неплодотворные дискуссии и скандалы в социальных сетях. Многие современные скандалы вокруг театральных и оперных постановок вызваны простым непониманием правил игры и законов искусства. Так просто сказать, что «Мадонны» Рафаэля прекрасны, а «Черный квадрат» плох. Или – наоборот. Гораздо труднее спокойно разъяснить их специфику, художественную природу…
Самое опасное в наши дни – двойные стандарты. Вот ребенок живет в какой-то реальной жизни, видит, что происходит у него в семье, во дворе, в стране, в мире. Конечно, главная заповедь педагога, как и врача, – «не навреди», с этим никто не спорит. Но дистиллированная вода довольно редко может быть эффективным лекарством от недуга, от неграмотности эстетической, нравственной, гражданской. Нельзя, чтобы возникало впечатление, будто литературный текст – это что-то заведомо гарантирующее нравственное совершенство. Такими текстами для христианина являются Евангелия, книги Нового Завета, но у них совершенно иная природа, роль в нашей жизни. Попытка литературный текст рассмотреть в модальности морально-религиозного повсеместно приводит к совершенно противоположным результатам по сравнению с чаемыми. У меня есть любимый пример на эту тему. Учительница беседует с классом и объясняет: скромные люди – это те, кто поступает так-то, так-то и так-то. «Поняли?» – «Да!» – «А среди вас, ребята, есть скромные?» В ответ поднимается лес рук: «Есть!» Я могу быть скромным, но об этом никак невозможно сказать вслух, иначе скромность обратится в свою противоположность. Значит, в моральной плоскости не всегда возможным оказывается произнести вслух даже заведомо «верное»? Да, именно так! Вот почему так сложна моральная проекция литературы и искусства вообще. Вот по какой причине даже самые наивернейшие и правильные понятия («нравственность», «патриотизм», «доброта») при попытке прямо о них заявить зачастую меняют свою природу, провоцируют не благие мысли и поступки, а цинизм и скепсис. Вот такое тонкое дело – преподавание литературы, тут нет выбора между теоремой Виета и законом Бойля–Мариотта.
Еще одна важная вещь. Литература ведь по природе своей вовсе не равна жизни. В жизни и в роли читателя мы совсем разные люди! Представим себе, что (не дай Бог, конечно!) мы видим перед собой умирающего человека. Что мы делаем? Немедленно бросаемся на помощь, вызываем врача. Если (не дай Бог трижды!) это случилось на войне и перед нами умирающий враг – мы должны его умертвить, иначе будем убиты сами.
Что мы чувствуем как читатели, если в книге видим все того же умирающего человека? Мы думаем: вот человек умирает, а жизнь продолжается – какой драматический контраст! Вот и солнце восходит – переводим мы взгляд на небо словно бы вслед за Андреем Болконским, лежащим на поле Аустерлицкого сражения. Впечатление было бы совсем другое, если человек умирает, а солнце садится, – другой художественный смысл. То есть восприятие художественного текста далеко не всегда похоже на жизненные реакции, это совершенно особенная позиция, это созерцательность, во многих реальных ситуациях совершенно невозможная.
Смотрите, ведь неправильная реакция, если мы в жизни (опять же – не дай Бог!) будем реагировать «по-читательски»: «Ах, какая трагическая сцена, человек лежит на дороге, его сбила машина, бледная гримаса боли искажает лицо…» И так же неправильна наша реакция, если мы в театре будем выскакивать на сцену и выхватывать шпагу из рук убийцы Гамлета. Это детская реакция. Дети в театре кричат Красной шапочке: «Обернись, за тобой крадется Волк!» А Красная шапочка все равно идет и делает вид, что не видит Волка. Так построено художественное произведение, кроткой бабушкиной внучке некуда деваться, она не может пользоваться «помощью зала». Вот эти две неадекватные реакции очень часто транслируются в наших полемических схватках. А всего-то и нужно – толково объяснить ребенку, что такое литература, что такое искусство в разные эпохи своего бытования. Есть и иконопись, и абстрактное искусство, и никакой тут нет фатальной несовместимости. Икона тоже устроена очень сложно, в ней, согласно отцу Павлу Флоренскому, воплощена обратная перспектива, очень «нереалистичная», отличающаяся от нашего бытового зрения. В реальности мы видим (вернее, нам так кажется), что предметы, по мере отдаления от наших глаз, уменьшаются в размере. А вот на иконе (скажем, на знаменитой «Троице» Андрея Рублева) все лица и предметы равновелики: человек так не смог бы их увидеть, а вот в перспективе Божественного взгляда все предметы, люди и явления равны сами себе, не искажены внешним восприятием.
Когда централизация во благо
– В новой программе предлагается в том числе и тематический подход к изучению произведений русской литературы. Но разве возможно при таком подходе целостное восприятие текста? Поймет ли ученик, что такое собственно роман «Война и мир», например?
– Прежде, чем отвечать на этот вопрос, хотелось бы вернуться к вопросу о Примерной основной образовательной программе (ПООП) старшей школы. Это связано. Ситуация вот какая. К настоящему моменту существует программа общего основного образования – это, условно говоря, средние классы. Есть установленный алгоритм ее обсуждения и утверждения, и этот алгоритм был соблюден. Поэтому если ратовать за «отозвание» программы, то придется оспаривать сам алгоритм. Этого требует простая логика закона, эмоции здесь так же мало плодотворны, как и в случае обсуждения «золотого списка». В ходе обсуждения принятой ПООП, кстати, были высказаны тысячи предложений по ее усовершенствованию, причем очень многие были учтены. То есть вопрос не в том, нужно ли отзывать программу, а нужно ли менять регламент? Пока все идет сугубо по регламенту, а вот ПООП для старшей школы, если не ошибаюсь, пока еще не утверждена.
– Кстати, о процедуре обсуждения. Она у многих вызывает нарекания. Ставится вопрос: стоит ли краудсорсинг приравнивать к оценкам экспертной комиссии? Не было бы более целесообразным, чтобы сначала программу оценили эксперты со всей страны, а уже потом шло бы ее обсуждение на «Крауд-эксперте»?
– Вы знаете, есть в лингвистике такие понятия, как код и сообщение. Код – это правило, а сообщение – это то, что регулируется данным правилом. Мы все-таки о разном с вами говорим. Стоит ли изменить код, то есть алгоритм утверждения? Но обсуждение и утверждение – разные процедуры. А если код считать верным, то почему бы экспертам не высказаться на «Крауд-эксперте»? Хорошо, мы соберем съезд учителей, семинар, примем резолюцию. А как это все учитывать? Куда направить манифест? Президенту? В Генассамблею ООН? Как раз идея была в том, чтобы централизовать, вернее – «центрировать» процесс обсуждения. Не в том смысле, что какая-то будет единая, «централизованная» жесткая воля, а чтобы это было все вместе, всем было видно, как идет обсуждение. Одним нажатием кнопки вы бы открыли экран, на котором учтены все реакции и предложения. Иначе ведь что получится: десять ассоциаций и объединений проведут свои сессии и разместят на своих сайтах в десяти разных местах десять противоречащих друг другу резолюций, а то еще и десяток петиций создадут. Это ведь все равно что писать турецкому султану – тот же эффект! Кто будет обладать полномочиями все эти реакции собрать, суммировать и ввести в легитимное законотворческое русло? Ведь не соберутся вместе люди, которые имеют полярные мнения. Они не пойдут друг к другу, соберутся на разных площадках. «Те» примут манифест, что «эти» враги. А «эти» торжественно заявят, что «те» – преступники. Результат будет (и, к сожалению, уже есть) совершенно негативный: полная неразбериха, которая обычных граждан дезориентирует, они не могут понять, какова же ситуация «на самом деле», видят только свару и взаимоисключающие мнения, разуверяются в возможности консенсуса. То ли тишь да гладь вокруг в отечественном образовании, то ли в «датском королевстве» все печально.
Если мы на самом деле, а не на словах хотим объективной оценки хода дел в образовании, то надо усвоить, что существует закрепленный законом перечень законов и документов разного уровня и статуса. Во-первых, два Федеральных закона «О государственном языке Российской Федерации» и «Об образовании в Российской Федерации». Во-вторых, действующие Федеральные государственные образовательные стандарты. В-третьих, система Примерных основных образовательных программ. Вот такая «констелляция». Если мы этих обстоятельств не учитываем, то дискредитируем сами себя. Мало ведь иметь правильное мнение и высказать правильное предложение – надо быть в теме, иметь представление о том, как это предложение реализовать на практике. Иначе все выглядит просто несерьезно: все плохо, до этого дело довели такие-то и такие-то враги, но как сделать лучше, я не знаю и не мое это дело… Допустим, предлагается «внести изменения» – но куда, в какой именно документ?
В центре должно быть произведение – единица литературного процесса
– Теперь наконец о «тематическом подходе» к изучению словесности. Он может быть только дополнением к традиционному, историко-литературному. Тематический подход не может быть основным, потому что мы не должны исключать или относить на второе место реальную картину развития литературы как вида искусства. Мы должны понимать, как возникает романтизм, как он уходит и почему. Но тематический подход тоже важен. Привожу пример: мотив войны. Одно дело – «Бородино» Лермонтова – тут вполне понятно, где правда: «не Москва ль за нами? Умрем же под Москвой!» Совсем другое дело – «Война и мир». При всем акцентировании правды народной войны (Толстой: «мысль народная») здесь есть и другая «правда» – эгоистического, романтического, «наполеоновского» свершения, переустройства миропорядка. Этой «правде» привержены отнюдь не только враги России, но и, например, князь Андрей в определенные моменты жизни.
В рассказе Всеволода Гаршина «Четыре дня» мотив войны реализован совершенно иначе, чем у Лермонтова или у Толстого, а в повести Леонида Андреева «Красный смех» – еще иначе… А еще есть книга Ярослава Гашека. Это уже не совсем школьный автор, хотя и очень важный… Рассказ Гаршина «Четыре дня» – про русско-турецкую войну конца 1870-х годов, которая вызвала в нашем обществе очень большой патриотический резонанс. Но в рассказе взят лишь частный эпизод: солдат проводит несколько суток наедине с убитым им врагом и понимает, что в человеческом смысле они и не враги вовсе, у убитого им тоже есть родные и близкие люди.
Итак, тематический ракурс рассмотрения литературы может дать дополнительные смысловые обертоны, но способен подменить собой систематическое изучение истории литературы.
– В новой программе он занимает достаточно важное место. Насколько я помню, многие произведения предлагаются к изучению именно в рамках этого подхода.
– Это неправильно. Знаете, в 1920-е годы была педология, где вообще не было учебных предметов, например утка изучалась сразу и с точки зрения языка (как будет «утка» по-французски?), и с точки зрения биологии, и с точки зрения экономики и так далее. Не стоит разбивать живое освоение литературы на сугубо аналитические абстракции. Может быть утрачена и историческая перспектива, и целостность восприятия произведения. «Война и мир», скажем, вовсе не сводится к военной теме. Поэтому толстовскую эпопею нужно пытаться осознать и с точки зрения религиозной, семейной и так далее.
– То есть дать общую картину?
– Конечно! В центре должно быть произведение – единица литературного процесса. «Элементарная частица», «квант» литературы – ситуация чтения, когда человек берет в руки какой-то текст, или видит его на экране, или слышит в устном исполнении. Мы же никогда не «считываем» только тему. Важно не только что, но и как описано. Самое главное – не отбивать охоту к чтению.
Когда становятся классиками?
– Вы педагог с большим опытом работы, хорошо знающий детей. Скажите, способны ли современные школьники к восприятию русской классики?
– На мой взгляд, ни в коем случае нельзя поддаваться псевдодемократической логике социальных сетей. Там царит ложно понимаемая свобода высказывания. Логика обсуждения в чате примерно такая: один говорит, что черное бело, другой – что белое черно, а третий – что и черное, и белое – это стеариновая свечка. В результате не возникает не только единого тоталитарного мнения, с которым демократия всегда борется, но вообще никакого осмысленного мнения.
Очень легко, как и 150 лет назад, снова твердить о проблеме отцов и детей, в данном случае применительно к восприятию классики. Вот мы, дескать, в ваши годы знали то-то и то-то, помнили наизусть то-то и то-то. Классика потому и классика, что она жива, и она точно всегда будет востребована, «доколь в подлунном мире жив будет…» Но, как я уже говорил, нужны большие усилия, чтобы приблизить классику к современному человеку.
Есть еще одна важнейшая проблема. Не надо думать, что классика всегда была классикой. Это очень распространенное заблуждение. В начале XIX века служил в Московском университете довольно известный профессор А.Ф. Мерзляков, автор слов песни «Среди долины ровныя…» В университете он преподавал тогдашних бесспорных классиков, то есть Михаила Хераскова да Гаврилу Державина, а любил читать молодых возмутителей спокойствия, которых часто подозревали во вредном влиянии на молодое поколение, – Александра Пушкина, князя Петра Вяземского (в будущем – многолетнего товарища (по-нашему – заместителя) министра народного просвещения). Говорить о них с университетской кафедры было совершенно невозможно, и если бы тогдашние сторонники запретительных мер дожили до наших дней и узнали об истинном соотношении масштабов Хераскова и Пушкина в истории отечественной словесности, их ждало бы немало сюрпризов.
До ранней осени 1826 года, когда император вызвал Пушкина в Москву на коронационные торжества прямо из Михайловской ссылки, официальный, общепринятый статус Пушкина был достаточно двусмысленным. Вот вам и проблема незыблемого национального канона – он подвержен изменениям, и иногда важнее не просто констатировать его наличие, но объяснить закономерности возникновения и трансформации.
Чтобы понять, почему и каким образом именно Пушкин, Гоголь и Достоевский стали классиками, нужно обратиться вокруг себя, оглядеться и понять: а кто сейчас классики? Это очень трудный вопрос. Солженицын, Маканин, Екимов? Либо Пригов, Пелевин, Улицкая? Ответ мы узнаем лет через сто… То есть современная литература и попытка анализировать ее кипение и бурление, осторожное, взвешенное, поможет нам лучше понять классику. Вот мой любимый пример: Достоевский дебютирует в 1846 году романом «Бедные люди». Представим, что мы сейчас читаем абсолютно тот же роман, где все запятые на месте – за скобки придется вынести разве что различия между «старой» и «новой» орфографией. Если вдуматься, того романа, который читали в 1846 году, больше нет. Почему? Да потому, что тогдашние читатели никак не могли знать, что этот же автор напишет и «Бесов», и «Братьев Карамазовых». А мы, наоборот, от этого «избытка осведомленности» избавиться никак не можем. Итак, именно гонимая многими сторонниками литературных традиций современная литература поможет нам лучше разобраться в природе классики, не сводить ее освоение к череде клише и штампов.
В ритме спешки
– А читают ли школьники произведения Толстого и Достоевского полностью? Или ограничиваются краткими пересказами, которых и в интернете, да и в печатном виде немало?
– Есть более кошмарная вещь. Я часто спрашиваю коллег – историков философии: а читают ли современные студенты-философы Декарта и Гегеля? Ответ – всегда негативный! Философские тексты настолько сложны, что абсолютному большинству студентов гораздо проще освоить их по квалифицированным кратким изложениям. Пересказ литературного текста – это почти всегда примитивная и угрожающая его подлинному смыслу попытка свести все к какому-то набору поверхностных суждений. И наш технологичный мир на это настраивает – нам же лень пять клавиш нажимать, мы микрокоманду придумываем.
Самая страшная современная профессия – программист. Программисты «освобождают» нас от целого ряда тактильных, материальных, не виртуальных действий, заменяя их разнообразие простым нажатием кнопки. Как мы отправляли письмо 30 лет назад? Для начала приобретался чистый лист почтовой бумаги (а 130 лет назад – не любой бумаги, а красивой, со смыслом), потом мы брали в руки перо, писали черновик, потом набело, перечитывали, исправляли ошибки – стыдно ведь отправить письмо уважаемому корреспонденту, если там есть грамматические или пунктуационные неточности! Затем письмо вкладывалось в конверт, кончиком языка мы слегка увлажняли его «крышечку», потом наш путь лежал к почтовому ящику, письмо опускалось в прорезь, наступали дни (а то и недели) ожидания. Удобно это? Крайне неудобно. Гораздо сподручнее торопливо нащелкать на клавиатуре: «Привет А.М., доброго времени суток, завтра перелечу из Москвы в Саратов, буду у Вас в семь! Ваш Д.Б.» Чего, вроде бы, проще? А что делать, если в сутки приходит 120 подобных писем и на все ответы надо было бы потратить часов 12 следующих суток? Это чистой воды расчеловечивание, постоянный цейтнот. И немудрено, что многих так тянет читать краткие пересказы. Это еще, думаю, цветочки, недалеки времена, когда будет уже совершенно нереально выделить на прочтение моей любимой «Анны Карениной» положенные десять-пятнадцать вечеров. Тогда очень захочется выпить пилюлю с надписью «Анна Каренина» и – хоп! постиг все художественные глубины без лишних затрат времени и сил. Вот это будет окончательный триумф технологической воли.
Закончу отвечать на этот ваш вопрос неожиданно – встречным вопросом. Почему процветают все эти поверхностные пересказы классики? Именно потому, что мы зачастую хотим вкачать в сознание школьника такой объем информации, который просто несовместим с реальным бюджетом времени современного человека.
Вот и стоит задуматься о необходимости смирять наши стремления расширить до необъятных масштабов список обязательных для освоения произведений…
Мы знаем заранее, что нужно ученику, делаем выбор за него. Это, конечно, неверно. Но неверно и обратное – «читай, что хочешь и сколько хочешь, мы ничего проверять не будем». Нужно просто сделать предписываемый объем текстов реальным для прочтения и сопоставимым с возрастным опытом школьника – это тоже очень важно.
Академическое образование – самое практичное
– Недавно в педагогическом образовании появилось понятие «практико-ориентированный подход», который вызывает немало опасений. Некоторые предметы, традиционные для филологических факультетов, или сократились, или оказались вычеркнутыми из программы подготовки педагогов. Как вы относитесь к такому подходу? Не получим ли мы в результате практиков, имеющих навыки работы с детским коллективом, но без базы знаний?
– Я с этими опасениями согласен. Потеря в педагогическом образовании таких дисциплин, как устное народное творчество, диалектология или фонология, недопустима. Это снижает качество подготовки учителей. Но вот в чем здесь главная проблема. Современный профессионал на рынке труда пребывает лет 40 – от окончания университета до выхода на пенсию. За это время специфика его профессии несколько раз существенно модифицируется, и вообще некоторые профессии исчезают, вместо них появляются новые. Это означает, что заранее нельзя научить тем профессиональным стратегиям, которые будут востребованы через 20–30 лет. Поэтому «практико-ориентированный подход» неизбежно ограничен – он направлен только на удовлетворение сиюминутных запросов работодателей. Мы учим на практиках, которые вскоре исчезнут. А если у нас нет навыка переучивания, «переключения» и развития собственной профессиональной идентичности, то мы в новую профессиональную реальность войти не сумеем.
Получается, что в дальней перспективе в наибольшей степени «прикладными» дисциплинами являются наиболее классические, академические, те, которые вроде бы совершенно оторваны от сиюминутных практических нужд. Это даже не фольклор, диалектология и фонология, но еще более отвлеченные логика, риторика, латынь и церковнославянский язык. Следует развивать традиционно российское (и немецкое) фундаментальное образование, историей которого в свое время я немало занимался.
Вообще в мире (если не брать Китай и Восток как таковой) существуют две преобладающие образовательные традиции: континентальная и атлантическая. Континентальное (в том числе российско-немецкое) образование построено на преобладании общих и фундаментальных дисциплин, а атлантическое (англо-американское) основано на философии прагматизма. Один ищет метафизику и основания мотивации, другой ищет прикладные основания работы. Я это говорю не к тому, чтобы сделать безоговорочный выбор между двумя системами, просто надо учитывать их соотношение в современном мире. Обычный человек может всего этого и не знать, но это совершенно неприемлемо для того, кто претендует на роль эксперта в области современного образования.
И еще раз о количестве и качестве
– Хотелось бы как раз задать вопрос о зарубежном опыте преподавания литературы в школе. Известно, что есть страны, где литературы как школьного предмета нет; с другой стороны, в Финляндии, например, успешно применяется традиционная российская и отчасти советская система образования. Вы упомянули Францию, в школах которой важное место отводится сочинению, в Англии то же самое. Не могли бы вы привести несколько примеров интересного сочетания традиций и инноваций?
– Во-первых, несмотря на дефицит учебного времени, необходимо преподавать в школе зарубежную литературу. Это не ответ на ваш вопрос, но нам крайне необходим не просто учет зарубежного опыта преподавания литературы, но нужна сама история ведущих зарубежных литератур, хотя бы в конспективном изложении «по вершинам». Мы лучше поймем специфику и роль отечественной словесности, если (не говоря уж об оригинальных текстах) хотя бы в переводе освоим вершинные произведения ведущих мировых литератур.
Второе: нужно, конечно, учитывать национальные традиции. Так получилось, что Россия – литературоцентричная страна. Поэтому опыт стран, в которых нет сквозного курса литературы, неприменим в России. Мы помним открытие зимней Олимпиады в Сочи. Как за 40 минут всему миру, 200 странам, миллиардам людей дать представление о российской идентичности? В представлении на открытии Олимпиады действовали даже не известнейшие писатели, а литературные герои. Так уж получилось, что в глазах многих людей в мире Россия идентифицируется не с кем (или не с чем) иным, как с Толстым, Достоевским и Чеховым.
Что касается достижений литературного образования в разных странах, мне бы хотелось, конечно, подчеркнуть важную особенность атлантической системы образования, английской в особенности. На протяжении столетий господствует уход от тотальной регламентации содержания образования, практически отсутствуют опасения количественной неполноты опыта школьников в освоении истории литературы. Я об этом уже говорил: совершенно обязательными являются два-три автора, не более. Не количество, а качество – вот это важно.
Что до финского образования, оно действительно прекрасно и основано, кстати говоря, на наших российских традициях, заложенных еще во время реформ министра образования Сергея Уварова в 30-е годы XIX века. Здоровый консерватизм необходим, но только до того порога, когда он не вырождается в агрессивное неприятие всего нового.
– Как вам кажется, какие задачи прежде всего должно решать Общество русской словесности?
– Создание Общества российской словесности вселяет надежду на то, что оно сумеет стать той профессиональной площадкой для дискуссий, на которой будет достигнут компромисс в современных спорах между сторонниками разных стратегий в образовании. Очень важно не ломать действующую систему законов и регламентирующих документов, которые сегодня определяют параметры российского образования. Изменения в системе всегда болезненны, необходимо избежать очередных революционных преобразований в области образования.
Кроме того, Общество, на мой взгляд, призвано формулировать экспертные оценки различных явлений и тенденций в современном образовании. И наконец, будет очень правильно ожидать от него выдвижения новых общественных инициатив, которые могут стать поводом для новых проектов, реализация которых пойдет на пользу российской школе – как средней, так и высшей.